Теплым петербургским летом 1738 года на фасадах домов и фонарных столбах города было приметно объявление: “Сего июля 15 дня, то есть в субботу, по указу Ея Императорского Величества имеет быть учинена над некоторым противу истинного Христианского закона преступником и превратителем, экзекуция на Адмиралтейском острову, близ нового гостиного двора. Того ради публикуется сим, чтоб всякого чина люди, для смотрения той экзекуции сходились к тому месту означенного числа по утру с 8 часа”. “Преступником” был тридцати семилетний отставной капитан-поручик Александр Артемьевич Возницын, отрекшийся от православия, а “превратителем” – семидесяти пятилетний еврей-откупщик Борух Лейбов, якобы обративший его в иудаизм. И сих “беззаконников” надлежало “казнить смертью и сжечь”.

Экзекуция состоялась в день Святого Владимира, когда дозволено миловать даже закоренелых убийц, но только не врагов Христовой веры. А для двоих приговоренных, дюжего русоголового мужчины и седовласого широкобородого старца, была Божественная суббота, а в этот день, как учит Тора, работать правоверным евреям возбраняется. Да и вообще (прав кенигсбергский раввин Лейб Эпштейн!), летом в этом Петербурге иудею жить просто невозможно – наступают белые ночи и поди попробуй разберись, когда утренняя, а когда вечерняя молитва. Однако ребе ни словом не обмолвился о том, позволительно ли еврею в сей Северной Венеции умирать! Вроде не упомянул об этом, а то, что прямо не запрещено, дозволяется. И вот сейчас, в субботу, они – слава Всевышнему! – заповеди не нарушают, ибо не трудятся вовсе, а только обреченно идут на эшафот, как на заклание, под гиканье и улюлюканье толпы иноверцев. Причем русоголовый всячески ободряет широкобородого: “Борух, не торопись!” (на языке того времени это означало: не бойся, мол, Борух, не робей!).

Рисунков казни не сохранилось. Уже в XVIII веке российские власти не пожелали громогласно заявить о предании огню “кощунников”. Даже газета “Санкт-Петербургские ведомости”, внимательно читавшаяся в Европе, об этом умолчала. Между тем, в годы правления ортодоксальной Анны Иоанновны, строго каравшей всех религиозных отступников, сжигали заживо не столь уж редко.

Чтобы представить себе как это было, есть описание одного аутодафе, свершившегося в 1736 году. Свидетельство о сожжении двух злоумышленников оставил шотландский врач Джон Кук: “Каждый мужчина прикован цепью к вершине большой, вкопанной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев…Мужчины стояли в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение таким образом в прах… К пирамиде дров был поднесен факел, и поскольку древесина была очень сухой, пирамиды мгновенно обратились в ужасный костер…Мужчины умерли бы быстро, если бы ветер часто не отдувал от них пламя; оба они в жестоких муках испустили дух меньше чем через три четверти часа”.

Как же это случилось.

Борух Лейбов был родом из Дубровны, польского местечка, в 80 верстах от Смоленска, игравшего тогда заметную роль в общественной жизни евреев. Он был успешным откупщиком, занимался таможенными и кабацкими откупами и сборами на Смоленщине, вел торговые дела в Москве и Петербурге. Был вхож в дом финансиста Анны Иоанновны, еврея Леви Липмана.

Борух был тонким знатоком религиозных обрядов и был вовлечен в жизнь религиозных евреев обеих столиц, вдохновителем и своеобразным центром которой был влиятельный “придворный жид Липман”.  Лейбов уже несколько раз был под следствием, первый донос зарегистрирован 28 ноября 1722 года. Смоленские мещане Герасим Шила и Семен Паскин сообщали, что вице-губернатор князь Василий Гагарин самовольно допустил евреев на Смоленщину. Те “старозаконием своим превращают в жидовство христиан”, “отвращая от Церкви Божьей”. А откупщик Борух Лейбов, до того обнаглел, что дерзнул построить в сельце Зверовичи “жидовскую школу” (синагогу) прямо рядом с церковью Николая Чудотворца. А когда тамошний священнослужитель отец Авраам “в строении школы в басурманской их вере укоризны чинил”, Борух помянутого божьего пастыря “бил смертно и голову испроломил и, оковав, держал в железах”, а хотя потом и освободил, “от того жидова мучения священник одержим был болезнью, и, не освободясь от нее, умер”. Нашлось место и кровавому навету, в другом доносе, состряпанном отцом Никитой Васильевым и дьяконом Григорием Никифоровым, звучало - жид Борух и его жена мучили булавками и иглами служившую у них крестьянскую девицу Матрену Емельянову, чтобы извлечь из нее “руды” – захотелось нехристям христианской кровушки!

Как отмечал историк Илья Оршанский, многочисленность преступлений, инкриминируемых Лейбову, “невольно вызывает сомнение в их действительности”. И в самом деле, есть сведения, что поп Авраам умер просто от беспробудного пьянства. Эти обвинения знакомые антисемитские клише, заимствованные из соседней Польши и, по-видимому, приписанные доносчиками Лейбову, дабы отстранить от откупов конкурента. Святейший Синод, между тем, отнесся к доносам серьезно. Издали распоряжение синагогу, “противную христианской вере”, разорить, и книги сжечь “все без остатку”. Святые отцы обратились в Сенат, требуя расправиться с Лейбовым, а также “разыскать со всяким прилежанием и истинно, какие противные благочестию от сих жидов пакости происходили”. Сенат выполнил требование по синагоге. Но Лейбов нашел себе защитника в лице генерал-рекетмейстера (он “ведал управлением дел челобитчиковых”) Матвея Воейкова. Тот заявил, что Лейбов ему ведом, поскольку еврей этот приезжал иногда по важным казенным делам в Петербург. Воейков взял его на поруки и тем самым спас от преследования.

По своим торговым делам Лейбов часто бывал в Первопрестольной, здесь он и встретил русского, который вел разговоры исключительно о Боге и интересовался догматами и обрядами иудейской веры. Звали его Александр Артемьевич Возницын, отпрыском древней дворянской фамилии. Тринадцати лет Александр был отдан в Морскую Академию, о чем походатайствовал его шурин, муж сводной сестры Матрены, контр-адмирал Иван Синявин. Успехов в учебе не имел, не лежала душа его к морю, лекции слушал вполуха, зато слыл завзятым книгочеем и домоседом. В 1733 году он был исключен из флота “за незнанием действительно морского искусства”. Последующее поведение Возницына говорит о том, что он не желал служить решительно нигде, для чего сказался больным. В декабре 1733 года он подает прошение об отставке, по окончательному решению Сената от 2 октября 1735 года Возницын был “от дел отставлен и отпущен в дом во все”.

Хозяйством Возницын заниматься тоже не пожелал. По-видимому, уже тогда он стал отходить от христианских догматов, слуга Андрей Константинов свидетельствовал, что барин там “святым иконам нигде никогда не маливался и не поклонялся и крестного знамения на себе не изображал”.

Несомненно, он изучал догматы разных религий и, по-видимому, лишь в результате долгих духовных исканий обратился к иудаизму. По рассказам крепостного человека Возницына Александра Константинова, в один погожий июльский денек 1736 года барин наказал ему отправиться в Немецкую слободу, сыскать там “ученого жида” и уговорить его к нему в гости пожаловать, что он, Константинов, в точности и исполнил, найдя квартиру книжного человека, евреина Глебова.

Русские историки-почвенники и некоторые писатели не устают повторять, что Лейбов чуть ли не заставил Возницына принять иудаизм, а тот, “не отличавшийся ни умом, ни образованием” (хотя на самом деле все было как раз наоборот), поддался его диктату. На самом же деле, взгляд иудеев на миссионерство наиболее рельефно выражен в лапидарной формуле Шломо Лурия: “Пусть племя Израиля продолжает жить и занимать свое собственное место среди других народов в дни нашего изгнания, и пусть чужие, те, кто не из нашего народа, не присоединяются к нам”. Если же единичные случаи обращения происходили, то, как отмечает “Еврейская энциклопедия”, “неофиту указывали на все невыгодные стороны его перехода в иудейство и на бремя еврейского законодательства. Новообращенному задавали вопрос: что привело его к тому, что он предпринял этот шаг? Разве он не знаком с тем грустным положением, в котором находится ныне Израиль? Новообращенный отвечал: “Я знаю, но не достоин разделить их славного удела”. Ему указывали затем на все ограничения в пище и питье…Если неофит оставался тверд, его подвергали обрезанию в присутствии трех ученых, а затем его вели к омовению, после чего он считался евреем”.

Но вернемся к Александру Возницыну. Есть все основания думать, что он принял иудейскую веру не “по коварственным наговорам жида Боруха Лейбова” (как об этом будут писать в официальных документах), а по собственному разумению. При этом он ясно понимал, с какой нескрываемой злобой и ненавистью будет воспринят сей его шаг окружающими, и по возможности тщился себя обезопасить.

Отношения Возницына с женой еще более накалились и в извете, поданном ею 4 мая 1737 года в канцелярию Московского Синодального правления, Елена Ивановна внятно и достаточно красноречиво рассказала о всех его “преступлениях”. В доносе,  говорилось, что муж ее, Возницын, креста нательного давно не носит, и “оставя святую православную греческого исповедания веру, имеет веру жидовскую и никаких господских праздников не почитает. И в страстную седмицу употреблял себе в пищу пресные лепешки и мясо баранье…А оной же муж в молитву имеет по жидовскому закону, оборотясь к стене…Он жидовский шабас содержал и мыслил тем умаслить Бога… Живность по жидовскому закону резал…Опресноки по жидовскому закону пек и ел”. Но, главное, муж ее “от жидов обрезан, а больше из тех жидов имел он дружбу с жидом Борохом Глебовым”.

Делу о “совращении отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына в жидовскую веру откупщиком Борохом Лейбовым” был дан ход. Несчастных схватили, одного – в Москве, другого – в Зверовичах, и препроводили в Санкт-Петербург с предписанием содержать в кандалах “под самым крепким арестом.

Борух Лейбов, вопреки очевидным фактам, все отрицал. Подобным образом поначалу вел себя и Возницын, однако после того как его подняли на дыбу, он признался в том, что обрезание “учинил по своевольному желанию” и “о содержании Жидовского закона присягал”, и “произносил важные и Церкви Святой богохульные слова”. А одно только последнее деяние каралось самым суровым образом - 1-я же глава 1-го пункта “Соборного Уложения” 1649 года, гласила: “Будет кто иноверцы или и Русской человек возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа или на родившую его Пресвятую Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, или честный крест, или на Святых его угодников, и того богохульника, изобличив, казнити, сжечь”.

Дело было передано в Сенат, а затем в Юстиц-Коллегию, которая постановила «произвести указанные розыски», Лейбова решили тоже подвергнуть пытке. Однако пыл палачей охладила государыня. Она вдруг распорядилась: хотя Борух Лейбов по и подлежит допросу с пристрастием, чинить того не надобно. Ибо, в противном случае, из его “переменных речей” могут произойти нежелательные для интересов государства последствия. Есть версия, что фаворит императрицы Бирон находился под влиянием обер-гоффактора Леви Липмана, коего называют “фаворитом фаворита”, то есть любимцем Бирона. Липмана с Лейбовом связывали тесные отношения. И Бирон будто бы убоялся того, что поднятый на дыбу Борух Лейбов наболтает что-то лишнее об их с Липманом финансовых делах, и потому-то и замолвил о нем словцо монархине. Но все, что мог сделать Леви Липман для своего единоверца – это освободить его от дыбы и пыток.

Монаршая резолюция гласила: “Дабы далее сие богопротивное дело не продолжилось, и такие, богохульник Возницын и превратитель в Жидовство Жид Борох других прельщать не дерзали: того ради за такие их богопротивные вины, без дальнего продолжения, по силе Государственных прав, обоих казнить смертью и сжечь, чтоб другие смотря на то невежды и богопротивники, от Христианского закона отступать не могли и в свои законы превращать не дерзали”.

“Казнить смертью и сжечь!” и беспощадные слова эти эхом пронеслись над толпой зевак, пришедших поглазеть на экзекуцию Лейбова и Возницына.

Между тем, число таких “безумных и дерзких невежд”, обратившихся к еврейству, в России множилось, их были были сотни тысяч. С конца XIX века многие из них русские люди, переехали в Палестину, а затем и в Израиль, где заняли важное место в стране. Много легендарных офицеров и генералов произошли из этих семей, например матери Ариэля Шарона и Рафаеля Эйтана были русскими.

Источник:

Лев Бердников, Сожженные заживо